Они такие родные и такие разные.
Я сидела на полу крохотной кухни и сквозь заломанные в изгибах струйки сигаретного дыма, плотно сплетающиеся в воздухе, смотрела на него. Иногда такой циничный, отстраненный, с каменной маской на лице, - и вдруг, нечаянно совершенно детское выражение растерянности, удивленности, милое и доброе. А я ощущаю острый, почти пронзительный приступ любви к этому, по сути, чужому человеку, с которым никогда не получится быть рядом, чтобы совсем, чтобы знать, что не ляпаешь ненужного, не мешаешь, знать, что ты хоть как-то нужна, хоть чем-то можешь помочь, когда тяжело. Мне никто не давал право считать его родным, но душа лежит, но сердце сжимается от пронзительной нежности. А еще он поет, и под этот голос кажется, что играет он не на гитаре, а на струнах моей собственной души.
Я толком не помню, как родной стала она. Как он, помню хорошо, это произошло в один момент, я даже могу по календарику найти дату, когда что-то у меня в голове констатировало: твой человек. А про нее хоть убей! Сколько всего она выслушала, сколько часов телефонного трафика было прожжено по ночам, пока я излагала ей свой бред и бесконечно плакалась. Я переполнила ее до краев собой, вывернула наизнанку свое сознание. Если бы было возможно считать ее память, то там была бы не только она, но и вся я. Человек, в котором ты хранишь себя, не может быть чужым. А еще она родная, потому что принимает меня такой, потому что понимает, какая я дура и дурой не считает. И потому что гладиолус! Люблю я эту несмышленную дуреху, потрясающе сочетающую в себе огромнейший запас теоретических знаний, прекрасное аналитическое мышление со способностью делать такие ляпы, что уму не постижимо! Да, блин, люблю я тебя! Хоть и хочется порой швырнуться сапогом.